Ты променял нашу философскую жизнь
И хотя понятно, что фи- лософская схема примитивна, мало пригодна для оценки слож- ной общественной жизни, не годна и для понимания характера одного человека, однако влияние такой философии на судьбы людей было огромным. Впрочем, сначала церковь разрешала знакомить публику только с орфизмом. Партия рабочего класса привлекала их своей организованностью, чёткой программой и негативным отношением к террористической деятельности, столь характерной в те годы для социалистов-революционеров. Пойте, пойте гимн согласный: Корабли обращены От враждебной стороны К нашей Греции прекрасной. Моя мама — Надя — родилась в январе года в Одессе на Пересыпи в двухэтажном доме на Московской улице.
Сергей Шапранов Ученик 3 года назад Мы с ним иногда веселимся. Елена Оракул 3 года назад Если Вы действительно друг, то радоваться должны, что у парня девочка появилась Пусть знакомятся, гуляют, влюбляются У Вас тоже будет девушка тогда не до друга будет. Сергей Шапранов Ученик 3 года назад Он бросил нашу философскую жизнь ради баб.
Елена Оракул Скоро и Вам будет не до философии. Дмитрий Ковальчик Мудрец 3 года назад Ты ведешь себя как дебил, ну нашёл девушку и что? Ты тоже себе ищи! Степанида Жукова Гуру 3 года назад если он нормальный, то прекратит с тобой общение.
Сергей Шапранов Ученик 3 года назад Мы неадекватные. Нонна Будиловская Просветленный 3 года назад зачем его обижать? Сергей Шапранов Ученик 3 года назад По фану. Людмила Туманова Искусственный Интеллект 3 года назад Настоящий друг не будет ревновать, если его друг займётся своей личной жизнью.
Нормально встречаться с человеком противоположного пола, любить и рожать детей. Так заложено природой, с наступлением половой зрелости человек должен дать потомство и поставить его на ноги. А дружба с человеком своего пола уходит на второй план. С временем и у вас появится девушка. И будет уже не до друга. Ваш друг вырос и созрел раньше, так природа распорядилась.
И ломать человеческое естество ради своих эгоистических интересов ни у кого нет права. В году он писал из своего имения: «Теперь я недоволен собой, но, без сомнения, скоро буду недоволен всем миром, подобно другим авторам-неудачникам». Следующие шесть лет — годы Юм провел в поместье Ninewells в обществе своих родных. Предаваясь обычным научным занятиям, Юм изменил область своих исследований: от чисто интеллектуальной сферы, к которой относились два изданных им тома «Трактата», он обратился теперь к этике и занялся решением нравственных проблем.
Плодом этих занятий был третий том «Трактата», изданный в году. По интересу самого сюжета и по талантливой обработке его наиболее замечательна глава, в которой Юм говорит о справедливости и несправедливости, выясняя при этом происхождение понятий закона и собственности.
Едва закончив издание трехтомного трактата, Юм снова выступает перед публикой в качестве автора первого тома «Опытов нравственных и политических» «Essays, Moral and Political» , вышедшего в году; через год за первым томом последовал и второй. Интересно, что издание это долго оставалось анонимным: Юм не хотел давать своему новому труду имя, которое всякому напоминало бы об авторе «Трактата», так неудачно начавшем свое литературное поприще.
Во втором издании Юм назвал свой труд: «Опыты нравственные, политические и литературные» Essays, Moral, Political and Literary" , и под этим заглавием новое произведение Юма выдержало несколько последовательных изданий. Итак, настойчивый автор добился желанного успеха, который выразился на этот раз и в быстрой распродаже изданий, и в одобрении друзей и знакомых Юма.
Епископ Бётлер, обошедший молчанием «Трактат о человеческой природе», горячо рекомендовал новый труд Юма как образцовое литературное произведение, написанное «ясно, сильно и полное блеска, интереса и остроумия». Действительно, нельзя не признать больших достоинств за «Опытами» Юма: в некоторых из них он высказывает такие веские экономические суждения и так удачно соединяет их с мудро разрешаемыми политическими вопросами, что этими размышлениями подготовляет путь к тому сочинению Адама Смита «О народном богатстве» , которое считается главным вкладом в экономическую литературу восемнадцатого века.
Но зато как философское сочинение «Опыты» далеко уступают «Трактату», и современные Юму философы оказались плохими критиками, не угадав того серьезного значения, которое имел его первый философский труд, и предпочтя ему «Опыты» за их литературные достоинства и меньшую резкость взглядов. Издав свое второе литературное произведение, Юм прожил два-три года в Ninewells, занимаясь чтением и совершенствуясь в греческом языке, который, по его признанию, он знал недостаточно хорошо.
В это время Юма окружали самые блестящие представители современной ему шотландской интеллигенции; между его друзьями было немало людей, пользовавшихся крупной известностью в мире литературном и политическом, и Дэвид Юм с удовольствием посвящал свои досуги непосредственному общению или же переписке с новыми друзьями.
Однако же в положении Юма было кое-что, заставлявшее его сильно задумываться: несмотря на успех «Опытов», он все еще не обладал таким определенным доходом, который обеспечивал бы ему скромную, но независимую жизнь.
Хлопоты друзей Юма о предоставлении ему вакантной кафедры нравственной философии в Эдинбургском университете окончились неудачей, и в году Юм принял предложение юного маркиза Анэндаля, переехав к нему в качестве наставника и руководителя его образованием. Странная и тяжелая жизнь выпала на долю Юма в течение года, проведенного им в поместьях семьи Анэндалей. Воспитанник Юма был жалким, полупомешанным юношей, которого, разумеется, нельзя было ни учить, ни развивать так серьезно, как этого желал бы воспитатель-философ.
Кроме того, дядя молодого маркиза, заведовавший всеми делами лордов Анэндалей, оказался очень дурным человеком, и Юму пришлось перенести от него много несправедливых обид. Без сомнения, одна материальная нужда и необходимость заработка заставляли Юма в течение целого года вести такой жалкий образ жизни, но, к сожалению, его труды и терпение не были вознаграждены ни в каком смысле: Анэндали не заплатили Юму условленного жалованья, и ему пришлось вести длинный процесс, чтобы получить свой заработок с богачей, имения которых оценивались миллионами рублей.
Интересно, что Юм вел этот процесс с такой настойчивостью, которая, по-видимому, плохо мотивировалась незначительной суммой, составлявшей жалованье Юму у Анэндалей. Это тем более удивляло друзей Юма, что процесс затянулся до года, а в это время наш философ был уже хорошо обеспеченным человеком, и всякий другой на его месте давно махнул бы рукой на такую ничтожную тяжбу. Но у Юма было высоко развито чувство законности и справедливости, то чувство, которое удерживает человека от посягательства на все ему не принадлежащее, но зато и побуждает неуклонно отстаивать свои законные права.
Относительно тяжбы с Анэндалями неизвестно даже, получил ли Юм следуемые ему деньги; но он выиграл свой процесс, то есть отстоял перед законом свои права, что и было его главной целью. В году генерал Сен-Клер, начальник военной экспедиции, отправлявшейся из Англии в Канаду но ограничившейся на деле крейсированием вокруг берегов Франции , пригласил Юма занять при нем место секретаря и юрисконсульта. Юм почти без раздумья принял предложение Сен-Клера и таким образом вступил в состав экспедиции, преследовавшей, в сущности, бесчестные цели: набеги на мирных прибрежных жителей и разорение их деревень.
Единственной выгодой, которую мог извлечь Юм из своего участия в таком предприятии, было приобретение опытности в делах юридических и политических, что впоследствии очень пригодилось ему как историку. В своих письмах к сестре и брату Юм выражал удовольствие по поводу того, что ему приходится видеть настоящую «кампанию»; но скоро философ заскучал в новой для него обстановке, и его сильно потянуло назад, «к дорогим друзьям-книгам, к сельскому досугу и уединению».
По окончании экспедиции Юм вернулся к своим родным, которые с большим радушием встретили самого младшего члена своей семьи, предоставив ему полную возможность отдыха и свободного занятия любимыми трудами.
В году мирная деревенская жизнь Юма была вторично нарушена приглашением Сен-Клера. На этот раз генерал получил важную военную миссию при дворах венском и туринском.
Сохранив самые хорошие воспоминания о Юме как об умном и деятельном секретаре, Сен-Клер настоятельно просил его снова занять эту должность. Так как Сен-Клер скоро назначил Юма своим адъютантом, то философу пришлось надеть военную форму, которая, по словам современников, совсем не шла к его неуклюжей, тучной фигуре.
Путешествие Юма с генералом Сен-Клером продолжалось около года, причем им удалось побывать в Голландии, проехаться по Рейну, посетить Франкфурт, Вену и затем через Тироль попасть в Турин. В дневнике и письмах, которые Юм присылал из-за границы своему брату, философ остается верен себе: ни красоты природы, ни величавые остатки средневековой культуры, ни чудные произведения искусства не привлекали внимания Юма, который нигде не обмолвился ни одним словом о виденных им чудесах.
Зато он делает меткие и верные наблюдения над бытом и жизнью тех государств, через которые лежал его путь. Так, например, о Германии он сказал: «Если она когда-либо объединится, то станет самой могущественной державой». Мнение это оказалось настоящим предвидением событий современной нам истории.
На историко-критические взгляды Юма его поездка с Сен-Клером имела несомненное и притом полезное влияние. Сношения с чужими дворами и ознакомление с реальною политическою жизнью показали Юму, как много значат в жизни народа его внутренние силы; он убедился в том, что именно эти силы, а не случайные успехи на поле брани обеспечивают истинное развитие и прогресс в государственной жизни.
Во время пребывания Юма в Италии, в году, были изданы его «Философские опыты о человеческом уме» «Philosophical Essays concerning Human Understanding» , получившие впоследствии в третьем издании заглавие «Исследование о человеческом уме» «An Inquiry concerning Human Understanding» , под которым они известны до сих пор. Первое издание этого сочинения было анонимное; во втором издании Юм сообщил свое имя, а позднее прибавил к этому произведению предисловие, в котором выразил желание, чтобы читатели только на это «Исследование» смотрели как на сочинение, выражающее чувства и философские принципы автора, и чтобы оно совершенно заступило место «Трактата», который таким образом самим автором обрекался на полное забвение.
Здесь мы встречаемся с очень странным, но часто повторяющимся явлением: автор обнаруживает как непонимание истинных достоинств своего лучшего труда, так и необъяснимое предпочтение, которое он оказывает другому труду, несравненно более слабому: «Исследование о человеческом уме» представляет собою извлечение из «Трактата», сделанное Юмом с целью большей популяризации своих идей. Правда, литературной, общедоступной и даже изящной формой «Исследование» превосходит «Трактат», но в этом и все преимущество первого перед последним.
Поэтому я просил бы вас не читать этого последнего. Сокращая и упрощая рассуждения в нем, я, в сущности, делаю их более полными. Addo dum minuo сокращая, прибавляю. Философские же принципы одни и те же в обеих книгах». Юм был тысячу раз неправ в этом пренебрежении к «Трактату» и в желании заменить его «исследованием», которое, именно как философское сочинение, существенно уступает его юношескому произведению.
Разумеется, оно выражает и чувства, и философские принципы Юма, но это произведение лишено того методического и научного характера, который составляет основу «Трактата».
Мысли Юма в «Исследовании» выражены в разбросанных отрывках; они страдают бедностью и неполнотой развития; вся важность их почувствуется лишь по прочтении «Трактата», который отмечен всей искренностью, всей оригинальностью и глубиной первого труда.
Участь нового философского произведения Юма была немногим лучше печальной судьбы его «Трактата», и автор с сожалением должен был убедиться в том, что ему не удалось изгладить память о его первом труде. Так потерпели крушение планы Юма произвести переворот в мире мысли; так плохо были оценены современниками Юма гениальные труды, доставившие ему впоследствии и всемирную славу, и крупное значение в истории философии.
По возвращении своем из заграничной поездки год Юм поселился было в Лондоне, но неожиданное известие о смерти матери заставило его покинуть столицу Англии и снова переехать в свое имение. Карлейль и Бойль, бывшие свидетелями того впечатления, которое произвела на Юма смерть матери, рассказывают, что горе философа было очень велико и что они застали его «проливающим потоки слез».
Как видно, научные занятия не иссушили сердца Юма, не сделали его черствым и неспособным к нежным чувствам; философу был только чужд тот экспансивный лиризм, который заставляет человека разбираться в своих ощущениях, вникать в мельчайшие оттенки их и пространно толковать о каждом из этих наблюдений. Юм был, вероятно, другого мнения о таком обнародовании своих интимных чувствований; оно должно было казаться ему и бесполезным и неуместным; вот почему в автобиографии он упоминает о своей тяжелой утрате лишь в следующих кратких словах: «В году, по случаю смерти моей матери, я переехал в именье моего брата и прожил там два года».
Все это время Юм вел оживленную и крайне интересную переписку со своими друзьями, самым замечательным из которых был Гильберт Эллиот; несмотря на различие философских взглядов, Юм и Эллиот были очень дружны, и обмен их мыслей в письмах составляет образчик замечательно интересной корреспонденции. Живя в деревне, Юм не терял времени; пользуясь представившейся ему свободой и досугом, он написал три замечательных сочинения: «Исследование о принципах нравственности», «Политические речи» и «Диалоги о естественной религии» «Inquiry concerning the Principles of Morals», «Political Discourses»", «Dialogues concerning Natural Religion» ; два первых произведения вышли в году, а последнее было издано лишь после смерти автора.
Двухлетнее пребывание в деревне на этот раз привело Юма к тому убеждению, что город есть настоящая арена деятельности для ученого, вследствие чего философ окончательно покинул деревню и переехал в Эдинбург. Здесь он поселился на Лонмаркете, наняв квартиру в одном из тех старинных многоэтажных домов, которые и по сию пору возвышаются по обеим сторонам узких улиц старого Эдинбурга и своим оригинальным видом привлекают внимание туристов.
Самым бодрым, светлым настроением духа сопровождался этот переезд Юма на жительство в столицу Шотландии. Вот что писал он в это время Рамзею:. Если мой доход не изменится, то я буду располагать пятьюстами рублями в год; кроме того, у меня есть библиотека ценностью в тысячу рублей, большой запас белья и платья и около тысячи рублей в моем бумажнике.
Прибавьте сюда порядок, воздержанность, дух независимости, хорошее здоровье, прекрасное настроение и ненасытную любовь к учению. Благодаря всему этому я могу причислить себя к счастливцам и баловням судьбы; таким образом, я далек от желания вынуть другой билет в жизненной лотерее, ибо мало есть таких жребиев, на которые я согласился бы променять свой собственный». Первая же зима, проведенная Юмом в Эдинбурге, ознаменовалась новым поражением его кандидатуры на профессорскую кафедру.
В университете Глазго освободилась кафедра логики вследствие того, что Адам Смит был назначен профессором этики. Юм выступил претендентом на освободившееся место, но снова не был выбран, вероятно потому, что такому отъявленному атеисту и скептику не считали возможным поручить образование юношества.
В этом же, то есть , году Юм издал два сочинения, написанные им уже в деревне: «Исследование о принципах нравственности» и «Политические речи». О первом из них автор выразился следующим образом: «По моему мнению, это самое лучшее из всех моих произведений исторических, философских или литературных». Труд этот не был оценен современниками Юма, которые не разделяли взглядов философа на пользу как на мерило нравственных деяний, а именно этой защите пользы и посвящено «Исследование о принципах нравственности».
Вообще в Европе «Политические речи» произвели большую сенсацию и даже вызвали своим появлением другие сочинения, между прочим книгу Мирабо «Друг людей». Бертон говорит, что «политические речи» Юма по справедливости можно назвать колыбелью политической экономии и что они содержат первое, самое простое и самое краткое изложение принципов этой науки.
Интересны обстоятельства, которыми сопровождалось избрание Юма на должность библиотекаря. Едва разнесся слух о возможности предоставления Юму этого скромного места, как в Эдинбургском обществе поднялись негодующие возгласы против кандидатуры такого нечестивого человека. Тем не менее, Юм был избран громадным большинством. Вот что писал он об этом доктору Клефэну в письме от 4 февраля года: «Всего удивительнее то, что обвинение меня в несчастии не помешало дамам решительно высказаться за меня; их ходатайству я в значительной степени обязан своим успехом… Со всех сторон твердили, что происходит состязание между деистами и христианами; когда же первая весть о моем успехе разнеслась в театре, то все зашептали о том, что христиане потерпели поражение».
Противники Юма, недовольные успехом, выпавшим на его долю, начали злословить, обвиняя его в корысти, которая будто бы единственно побудила его принять должность библиотекаря; Юм в высшей степени великодушно опроверг это обвинение, пожертвовав все свое жалованье в пользу слепорожденного поэта Блэклока. Окончательно устроившись в Эдинбурге, разделяя свои труды между занятиями, связанными с новою должностью, чтением и обработкой истории Великобритании, Юм находил время и для общения со своими друзьями, которые составляли около него тесный и весьма избранный круг.
Одним из самых замечательных людей между ними был, без сомнения, Адам Смит. Знакомство его с Юмом состоялось еще в период школьного обучения знаменитого впоследствии политэконома, в то время, когда ему было не более семнадцати лет. Профессор университета Глазго Гетчесон обратил внимание на выдающегося ученика в классе и рассказал о нем Юму, говоря, что он хорошо сделает, если пошлет этому талантливому юноше экземпляр своего «Трактата»; Юм послушался этого совета, и таким образом завязалось сначала знакомство, а затем и дружба между двумя замечательными мыслителями XVIII века.
Очень интересную характеристику своей жизненной обстановки и своих стремлений в описываемую пору дает сам Юм в письме к доктору Клефэну. Ко мне присоединилась моя сестра, и теперь мы живем вместе. Будучи умеренным, я могу пользоваться чистотой, теплом и светом, достатком и удовольствиями. Чего хотите вы еще? Я обладаю ею в высшей степени. Но она совсем нежелательна. Хорошего приема? Он придет со временем. Это не есть необходимая жизненная потребность.
Вот они действительно необходимы; но у меня их больше, чем я могу прочесть. Говоря короче, нет такого существенного блага, которым я не обладал бы в большей или меньшей степени; поэтому без особых философских усилий я могу быть покойным и довольным…».
Это «Британская шотландские предрассудки не позволяли Юму сказать английская история начиная от соединения королевств до настоящего времени. Я уже окончил царствование короля Иакова. Мои друзья уверяют, что моя работа успешна. Признаюсь, что я был полон надежд на успех этого труда, думая быть таким историком, который не обращает внимания ни на силу, ни на шум народных предрассудков.
А так как эти намерения могли быть понятны каждому, то я и рассчитывал, что мое сочинение будет одобрено всеми людьми. Но в этих надеждах я был бесчеловечным образом обманут, так как против меня поднялась общенародная молва, порочащая мое сочинение».
Обе приведенные выписки крайне характерны. Ради этой цели Юм начал свою историю именно с той эпохи, которая, по его мнению, характеризовалась первыми волнениями и выступлениями против умственной рутины; из этих же соображений он закончил третий, и последний, том истории восшествием на престол ганноверской династии.
Интересно и то замечание Юма, которое относится собственно к форме его исторического труда: «я пишу… сжато, по образцу древних историков». Как сказались здесь те юношеские восторги, с которыми шестнадцатилетний Юм зачитывался Плутархом и Тацитом… Авторов, выбранных им своими руководителями в ту раннюю эпоху, Юм считает образцами и в зрелом возрасте, при полном развитии своих богатых умственных способностей.
Не знаешь, чему тут больше удивляться: умению ли юноши остановить свой выбор именно на самом подходящем и пригодном материале для будущих самостоятельных трудов или постоянству философа, остающегося десятки лет верным тем влечениям, которые возникли в нем с первых лет его сознательной умственной жизни!
Продажа этой книги, особенно в Эдинбурге, шла недурно, и если бы единственным желанием автора было приобретение все большей и большей известности, то он мог бы считать свою цель достигнутой.
Но Юму этого было мало: как мы уже видели, он желал быть понятым и одобренным, и в этом отношении его постигло горькое разочарование. Когда же остыл первый пыл их гнева, то произошло нечто еще более убийственное: книга была предана забвению. Миллер издатель уведомляет меня, что в течение двенадцати месяцев он продал всего сорок пять экземпляров. Право, не знаю, найдется ли во всех трех королевствах хоть один человек, видный по положению или по научному образованию, который отнесся бы к моей книге с терпимостью.
Эти высокопоставленные духовные особы удостоили меня посланиями далеко не обескураживающего характера». Действительно, может показаться странным, что Дэвид Юм получил одобрение и похвалу со стороны двух епископов.
Однако факт этот не так непонятен, как то представляется с первого взгляда; дело объясняется тем, что Юм не был таким беспристрастным, объективным историком, каким характеризует себя, говоря: «Я имею дерзость думать, что не принадлежу ни к какой партии и не провожу никакой тенденции». Именно тенденция-то у него и была: придя к тому убеждению, что демократия менее интеллигентна, чем аристократия, и что народные начинания, коренясь лишь в приходящем энтузиазме, часто не согласуются ни с природой вещей, ни с требованиями разума, Юм стал постепенно отдавать свои симпатии партии аристократов и наконец сделался явным роялистом.
В году Юм издал второй том своей «Истории», а через год приступил к работе над третьим томом. Извещая своего издателя Миллера об этих занятиях, Юм радуется тому, что наконец дошел до царствования Генриха VII, с которого, собственно говоря, и начинается новая история.
В этом же году Юмом были напечатаны четыре рассуждения: «Естественная история: религии; страстей; трагедии; образцов вкуса» «Four Dissertations: the Natural History of Religion; of the Passions; of Tragedy; of the Standard of Taste».
Вскоре затем Юм написал довольно лаконичное письмо декану общества эдинбургских адвокатов, уведомляя его, что должность библиотекаря не настолько соответствует его привычкам и вкусам, чтобы он мог оставаться в ней; притом она доставила ему если не врагов, то противников в обществе адвокатов. Освободившись от занятий библиотекаря, Юм стал хлопотать о том, чтобы покинуть Эдинбург и переехать в Лондон, «вероятно, навсегда», как писал он своему другу Клефэну.
Довольно трудно понять, какие причины побуждали Юма расстаться с любимой родиной и променять ее на Англию, к которой он чувствовал сильную антипатию.
Из переписки Юма с Робертсоном, относящейся к этому времени, видно, что отъезд философа из Шотландии имел большую связь со свадьбой его брата и что, несмотря на все желание избежать поездки в Лондон, Юм не мог остаться у себя дома.
Однако недолго, не больше года, прожил он в столице Англии; вероятно, время взяло свое: причины, вызвавшие отъезд Юма из Эдинбурга, мало-помалу потеряли свою силу, а любовь к родине и тоска по ней окончательно побудили его к возвращению домой. В ноябре года мы видим Юма снова в Эдинбурге, занятого пересмотром и исправлением первых томов своей «Истории».
Между тем последние сочинения шотландского философа, главным же образом его исторические труды, приобретали все большую и большую популярность за границей. Во Франции они появились в нескольких переводах и находили себе тонких ценителей среди образованных представителей и представительниц парижских салонов. Одною из горячих почитательниц Юма сделалась госпожа Буффле, имевшая славу первой красавицы Парижа.
Прочтя написанную Юмом историю дома Стюартов, эта парижская львица пришла в такой восторг, что написала автору пламенное послание, в котором характеризовала книгу Юма как «terra fecunda [плодоносная почва лат. Юм ответил своей почитательнице очень любезно, но сдержанно; на просьбу же госпожи Буффле приехать в Париж выразил надежду, что со временем воспользуется этим приглашением.
Главным занятием Юма в эту пору пребывания его на родине было исправление и продолжение исторических трудов. В марте года он сообщал Гильберту Эллиоту, что ему удалось снять с Иакова I обвинения в наложении податей без согласия парламента и в преследовании пуритан и что он восстановил репутацию Иакова II и английской судебной палаты.
В том же месяце Юм известил Миллера, что он не оставляет намерения продолжать свою «Историю». В году новая и весьма важная перемена произошла в судьбе Юма. От маркиза Гертфорда, назначенного на пост английского посланника во Франции, он получил приглашение занять место секретаря посольства.
Незнакомый с Юмом лично маркиз много слышал о его административных способностях от генерала Сен-Клера, да и прочный, хотя медленный успех философских и исторических трудов Юма сделал к этому времени его имя известным повсюду в Англии.
Тем не менее, приглашение маркиза не столько обрадовало, сколько удивило Юма. Сначала он отклонил почетное предложение посланника, но потом передумал: для философа с нелестной репутацией безбожника и нечестивца было очень важно вступить в тесные сношения с маркизом Гертфордом, который слыл за человека добродетельного и благочестивого. Кроме того, с местом секретаря посольства, обещанным Юму, были связаны значительные денежные выгоды.
Приняв все это во внимание, философ согласился на предложение Гертфорда и в сентябре года выражал Адаму Смиту то искреннее сожаление, с которым он меняет спокойствие, уединение и независимость на жизнь тревожную, шумную и полную новых обязанностей. На деле оказалось, что шотландского философа ожидали в Париже такой блестящий прием, такое чествование, благодаря которым серьезный мыслитель вообразил себя среди людей, родных ему по духу и убеждениям. Без конца восхищаясь умом, развитием и тонким литературным вкусом парижан, Юм одно время мечтал даже окончательно променять свою родину на гостеприимную Францию.
Вот что пишет он об этом в автобиографии: «Живя в Париже, испытываешь большое удовольствие от соседства с разумными, учеными и вежливыми людьми, которых здесь больше, чем где-либо в целом свете. Поэтому одно время я намеревался остаться жить там до моей смерти». Это решение философа, по-видимому, слишком опрометчивое и несвойственное его рассудительной натуре, не должно удивлять нас: давно известно, что «наша родина там, где нас понимают и любят».
Кому же было и ценить каждое проявление единомыслия и сочувствия, как не Юму, которого соотечественники так долго и упорно терзали всем, что можно придумать обидного и горького для человека и для писателя: несправедливой критикой, равнодушием, забвением, обвинениями в самых безнравственных намерениях, наконец, просто мелочными сплетнями и наговорами.
Посмотрим же, чем обусловливалось совершенно противоположное отношение французов к Юму. Во второй половине XVIII века высшее общество Парижа представляло оригинальную и характерную смесь самых разнородных элементов.
Аристократические салоны служили приютом учености и роскоши, таланта и пошлости, блестящей холодной светскости и христианского человеколюбия… все это непостижимым образом сплеталось и ютилось под сенью кодекса самой распущенной нравственности. В Европу уже успела проникнуть молва о новизне и смелости его воззрений. Английские пиетисты упорно аттестовали его как распространителя вредных атеистических учений. Всего этого было более чем достаточно для возбуждения энтузиазма той нации, которая, по меткому выражению Юма, «вследствие постоянно живущего в ней мятежного духа все доводит до крайности в ту или другую сторону».
Шотландскому философу пришлось на собственном опыте испытать эту способность французов увлекаться до крайности. Появление его в Париже ознаменовалось целым рядом самых неожиданных оваций. Литераторы, аристократы, придворные, наконец, сам дофин сын Людовика XV соперничали друг с другом в чествовании чужестранца-философа.
Самые знатные дамы наперерыв приглашали Юма на свои приемы и торжествовали, если им удавалось показаться публично в сопровождении новой знаменитости.
Один из очевидцев этих триумфов Юма, лорд Чарлемонт, рассказывает, что «зачастую в ложе Оперы широкое незначительное лицо толстяка Дэвида появлялось между двумя прелестными женскими личиками». Но напрасны были все ухаживания и заискивания парижан и парижанок; Юму, с его холодным темпераментом и никогда не оставлявшей его рассудительностью, ничто не могло вскружить голову.
В письмах на родину он отзывается о первом времени своего пребывания в Париже следующим образом: «В продолжение двух дней, проведенных в Фонтенбло, я вытерпел столько лести, сколько вряд ли выпадало на чью-либо долю за такой промежуток времени… Я питаюсь теперь только амброзией, упиваюсь только нектаром, вдыхаю в себя только фимиам и попираю ногами только цветы… Роскошь и развлечения, окружающие меня, доставляют мне больше неприятностей, чем удовольствия».
Как и следовало ожидать, однако, триумфам Юма скоро настал конец; лишь только приезжий успел потерять интерес новизны, его оставили в покое, и тут, собственно говоря, наступил для него тот период интересных знакомств и дружеских сношений с людьми действительно замечательными, который доставил Юму такое полное удовлетворение и даже внушил ему желание сделать Францию своим вторым отечеством.
Как нарочно, случилось так, что, и живя в Париже, Юм имел полное основание негодовать на неблагодарность и несправедливость к нему английского правительства. Дело в том, что место секретаря посольства, на которое пригласили Юма, в сущности не было вакантным: официально оно числилось за мистером Борнби, человеком очень неспособным и ленивым, который, оставаясь в Лондоне, даром получал значительное жалованье двенадцать тысяч руб.
Единственное, что удалось Гертфорду выхлопотать для Юма как вознаграждение, это временную пенсию две тысячи руб. Но так как с этим назначением очень медлили, то Юм не раз выражал негодование и сожаление по поводу своих обманутых надежд. Гильберту Эллиоту он писал об этом следующее: «Я привык получать от моей родины только оскорбления и неприятности, но если это будет так продолжаться, то ingrata patria ne ossa quidem habebis неблагодарное отечество, ты даже и костей моих иметь не будешь ».
Вообще во время своего пребывания в Париже Юм столь явно предпочитал французов своим соотечественникам и так резко нападал на англичан за их варварское отношение к литературе и холодный темперамент, что иногда вызывал отпор в своих старых друзьях на родине.
Так, Эллиот писал ему: «Любите французов сколько хотите, но прежде всего продолжайте быть англичанином». Совет этот Юм не оставил без возражений: «Можете ли вы серьезно говорить таким образом? Разве я или вы англичане? Несколько лет спустя Юм изменил свое мнение о Париже, находя жизнь в нем чересчур тревожной и неподходящей для пожилого человека, так что шотландский философ без сожаления променял впоследствии блестящий парижский свет на скромный кружок своих эдинбургских друзей; но антипатия, вернее, какая-то ненависть к англичанам и в особенности к жителям Лондона осталась в нем на всю жизнь.
Трудно даже объяснить это чувство; отчасти оно могло быть вызвано обидой, затаенной, но не забытой самолюбивым автором после плохого приема его сочинений; но несомненно, что значительная доля горечи в данном случае должна быть отнесена к провинциализму Юма, к тому, что он и воспитывался, и жил в условиях простых, свободных от тех приличий и стеснений, которыми так изобилует кодекс лондонской светскости.
Вот почему он всегда неловко чувствовал себя среди жителей английской столицы и почему, наоборот, ему пришлись по душе свобода и непринужденность в обращении парижан. В году Юм был наконец утвержден секретарем посольства и вслед за тем заменял даже посланника, так как лорд Гертфорд получил другое назначение и уехал в Англию. Искренно полюбив своего секретаря и оценив его способности, бывший посланник выхлопотал ему место очень выгодное и очень спокойное; но к чести своей Юм наотрез отказался от принятия подобной синекуры, «отзывающейся жадностью и хищничеством».
Пробыв в Париже до начала года, Юм уехал на родину, которую уже не покидал до самой смерти. Нельзя обойти молчанием эпизод, относящийся к описываемому нами времени в жизни Юма, именно его знакомство с Жан-Жаком Руссо. Еще в году лорд Маршаль, встретившись с Руссо в Невшателе, посоветовал ему переменить место его изгнания на Англию и просил Юма принять участие в бедном эмигранте.. Следуя этим просьбам, равно как и побуждению собственного доброго сердца, Юм написал Руссо, радушно приглашая его в свое отечество и предлагая ему приют у себя.
Но переезд Руссо в Англию совершился лишь через несколько лет. В году Юм познакомился с Руссо во Франции и, уезжая оттуда по окончании своей службы в посольстве, увез с собой французского философа. Первое время Юм был совсем очарован своим новым другом и сравнивал его с Сократом, находя при этом, что Руссо еще более гениален, чем древнегреческий философ. В феврале года Юм писал своему брату: «Руссо самый скромный, кроткий, благовоспитанный, великодушный и сердечный человек, какого я когда-либо встречал в моей жизни».
Далее он характеризовал Руссо как самого замечательного человека в мире и прибавлял, что «очень любит его». Но скоро Юм понял, с кем имеет дело. При несомненной талантливости Руссо далеко не был ни скромным, ни благовоспитанным, ни великодушным человеком.
Странным образом в нем сочетались оригинальность ума и вспышки настоящего безумия, блестящие способности и мелочное тщеславие, тонкая проницательность и напыщенная высокомерность взглядов. Все это далеко не соответствовало идеальному представлению о нем Юма. По приезде в Англию Юм принялся хлопотать об устройстве приюта для своего нового друга и наконец нашел ему убежище в одном из городов Дербишира. Недолго, однако, довольствовался Руссо предоставленными ему удобствами и покоем.
В сущности, он искал в Англии не мирного уединения, а славы, торжественного приема, возможности стать героем дня. Убедившись наконец, что все это тщетные, неосуществимые надежды, Руссо со всей запальчивостью раздражительного человека напал на Юма, этого виновника его неудачного переселения в Англию.
Руссо обвинял Юма и во враждебном к нему отношении, и даже в заговоре с другими лицами, будто бы составленном с целью разорения беззащитного эмигранта. Юм с удивительным терпением переносил все эти выходки тщеславного француза, считая его скорее ненормальным, чем негодным человеком. Позднее Руссо делал попытку слабого оправдания, но какую? Вместо искреннего раскаяния в своем поведении он объяснял его влиянием туманного климата Англии.
Так печально окончилась дружба этих двух мыслителей, бывших слишком различными и по темпераменту, и по убеждениям, чтобы рано или поздно между ними не произошло столкновения и даже полного разрыва.
По возвращении Юма из Франции его ожидало новое приглашение на видный административный пост в Лондоне: философу было предложено место помощника государственного секретаря Шотландии. Около двух лет прослужил Юм в этой новой должности, с которой были связаны не особенно обременительные обязанности. Вот что писал он об этих занятиях: «Мой образ жизни очень однообразен, но вовсе не неприятен.
От десяти до трех часов я бываю в секретариате; в это время получаются депеши, сообщающие мне все тайны не только нашего королевства, но и Европы, Азии, Африки и Америки. Спешных дел у меня почти не бывает, и я всегда имею достаточно свободного времени для того, чтобы взяться за книгу, написать письмо или поболтать с навестившим меня другом; наконец, начиная с обеда и до самой ночи, я полный хозяин своего времени. Тем не менее, я не буду жалеть, когда эта служба придет к концу, потому что мое высшее счастье, мое полное удовлетворение состоит в том, чтобы читать, гулять, мечтать, думать».
Служба Юма скоро пришла в концу, и в году мы видим его снова в Эдинбурге, счастливого своим возвращением на родину и намеревающегося провести остаток жизни в спокойном и приятном довольстве, пользуясь всеми благами, которые могло ему доставить значительное состояние десять тысяч руб. Поселившись в Эдинбурге и окончательно решив дожить здесь до самой смерти, Юм занялся постройкой для себя дома по своему вкусу. Здание это было воздвигнуто в едва застраивающейся части города и оказалось как раз в начале новой улицы; одна остроумная эдинбургская барышня начертала на доме Юма слова: «улица св.
Дэвида»; таким образом была окрещена эта до тех пор безымянная улица. Говорят, что когда служанка Юма жаловалась своему господину на эту проделку ветреной мисс, то философ ответил: «Не беда, моя милая, в прежнее время многих хороших людей делали святыми».
В продолжение следующих шести лет дом на улице св. Дэвида служил центром единения самого изысканного и блестящего Эдинбургского общества. Если мы вспомним, что членами этого кружка были, между прочим, Адам Смит, Гильберт Эллиот, Мекензи, Генри Гом и другие истинные и просвещенные друзья знаменитого шотландского философа, то нам станет понятным, почему он без сожаления вспоминал о более блестящих, но менее тесных и дружных кружках Лондона и Парижа.
Тихо, но в то же время радостно протекали последние годы жизни Юма, и незаметно подкралась к нему смертельная болезнь. В году философ почувствовал, что его здоровье сильно пошатнулось и что от овладевшего им недуга ему уже не избавиться. С полным самообладанием принялся он за те дела, которыми должен был закончить свои земные расчеты.
Прежде всего Юм написал духовное завещание, которым главную часть своего состояния шестьдесят тысяч руб. Любопытный документ вышел на этот раз из-под пера философа: это произведение носит на себе печать такой объективности, какую вряд ли можно встретить в сообщении автора о самом себе.
Юму кажется даже непростительной претензией и тщеславием самое желание писать свою автобиографию, и он в самом начале объясняет читателям причины, вызвавшие ее появление на свет. Правда, можно принять за известного рода тщеславие самое намерение писать свою автобиографию, но эта повесть будет содержать в себе не что иное, как историю моих писаний.
В самом деле, почти вся жизнь моя прошла в научных трудах и занятиях». Как сказался в этом Юм, считавший высшим интересом и главной целью своей жизни именно служение науке! Только потому и отваживается он рассказывать вкратце о себе, что все его силы, вся жизнь были посвящены тем научным занятиям, плоды которых достаются обществу, составляют его собственность, и потом «история писаний» Юма, по мнению самого автора, имеет интерес и для современников, и для потомства.
Есть что-то трогательное и величественное в этом рассуждении замечательного мыслителя, который сознательно затеняет личное я , выставляя на всеобщий обзор свой крупный вклад в науку, да и это делает лишь потому, что ясно понимает всю пользу, какую принесет обществу напоминание о замечательных философских и литературных трудах умирающего писателя. Не менее интересен и характерен конец юмовой автобиографии, представляющий самое рассудительное и философски спокойное прощание с жизнью, какое когда-либо было доверено бумаге.
Тем не менее, я нахожу, что человек, умирающий шестидесяти пяти лет, только освобождается от нескольких лет дряхлости; и хотя по некоторым обстоятельствам я мог бы надеяться, что увижу ученую славу свою в большем блеске, чем это было до сих пор, но зато я знаю, что недолго пользовался бы этим счастьем, почему и трудно найти человека, который был бы привязан к жизни меньше меня».
Между тем недуг Юма усиливался, и эдинбургские врачи решили, что ему следует переменить образ жизни и испытать действие минеральных вод. Юм послушался этого совета и отправился в местечко Бад Bath , лежащее недалеко от Лондона и славящееся целебными источниками. Адам Смит и доктора Келен и Блэк свидетельствуют, что Юм говорил о смерти спокойно, даже весело и не обнаруживал ни малейшего нетерпения или ропота.
Юм скончался 25 августа года, а несколько дней спустя его тело, сопровождаемое громадной толпой, привлеченной отчасти любопытством, отчасти глубокой симпатией к покойному, было похоронено на старом кладбище, расположенном по южному склону холма, с вершины которого открывается замечательный вид на Эдинбург и его окрестности.
На востоке протекает река Форт, дальше, за ней синеют хребты шотландских гор. Почувствовав приближение смерти, Юм сам выбрал это кладбище как место своего погребения; вряд ли его выбор был случайным. На своей могильной плите Юм завещал сделать следующую надпись: «Дэвид Юм. Родился 26 апреля года, умер 25 августа года». Много потрудился над разрешением этих важных вопросов англичанин Локк, живший с по год.
В своем главном сочинении «Опыт о человеческом уме» «An Essay consenting Human Understanding» он делает попытку расследовать начало человеческого познания. Приведем вкратце суть этих рассуждений, так как лишь после ознакомления с учением Локка нам станут понятны причины, вызвавшие появление философской доктрины Юма.
Локк утверждал, что ум сам по себе бессодержателен, подобно пустой комнате; все, чем он обладает, это способность получать впечатления от внешнего мира; таким образом, наша жизнь начинается с ощущений. Медленно, вследствие продолжительного воздействия ощущений, мы научаемся относить их к внешним предметам и принимать эти предметы за причины самих впечатлений.
Следовательно, все наши познания происходят из ощущений; врожденных же представлений вовсе не существует.
Собственно говоря, по учению Локка есть два непосредственных источника приобретения познания: ощущение, или чувственное восприятие, и рефлексия, или внутреннее восприятие; в первом случае мы постигаем внешние предметы посредством внешних же чувств, то есть посредством чувственных ощущении; во втором случае познание или приобретение идеи есть результат наших внутренних наблюдений над теми ощущениями, которые мы испытываем.
Таким образом, идея рефлексии возникает из идеи ощущения, а эта последняя происходит непосредственно из ощущения. Локк выразил это следующими словами: «В уме не может появиться ни одной идеи до тех пор, пока ощущения не внесут ее туда». Эти простые материалы познания могут вступать в бесконечно разнообразные соединения между собою, тогда образуются сложные идеи, которые подразделяются на три класса: видоизменения модусы , субстанции и отношения.
Для философа особенно важно то, как разъясняет Локк идею субстанции; он говорит: «Не будучи в состоянии представить, как могут простые идеи существовать сами по себе, мы привыкаем предполагать известный субстрат, в котором они существуют и который поэтому мы называем субстанцией». Эта субстанция, по учению Локка, находится вне нас, но сущность ее нам неизвестна.
Допущение этого самостоятельного предметного значения субстанции есть большая непоследовательность со стороны Локка, вносящая раздвоение в его теорию происхождения идей. Заслуги Локка следует признать особенно важными для эмпирической психологии; уже одно изгнание «врожденных идей» было смелым шагом к тому, чтобы ясно осознать предельность человеческого познания и выбраться из туманных философских понятий прежнего времени. По учению Локка, душа человека, представляющая в раннем его детстве «tabula rasa» чистую доску , воспринимает в течение жизни целые серии впечатлений, как бы оттискивающихся на этой доске.
Восприятие этих впечатлений есть процесс, совершающийся без нашего участия; но эта пассивность не послужит ни к чему, если мы захотим понять полученное впечатление, истолковать его или запомнить. Тут уже необходимо активное упражнение ума. Если же мы не сделаем этого усилия, то наше познание будет вполне хаотично. Юм унаследовал от Локка это опытное направление философии, но развил его с большей полнотой и последовательностью, устранив противоречия своего предшественника и досказав его мысли, недоговоренные до конца.
Не следует забывать, однако, что если Юма и называют непосредственным продолжателем учения Локка и как бы его духовным сыном, все же и другие предшественники шотландского философа имели на него несомненное и большое влияние. Великий Бэкон своим введением экспериментального метода в область естествоведения подал Юму мысль приложить этот метод и в сфере умозрительных наук.
Вот почему Юм еще с юности своей и думает, и говорит о необходимости изучать природу человека; вот почему он основывает свою философию на психологии и утверждает, что все исследования процессов мышления должны совершаться по тем же правилам, которые соблюдаются при исследованиях чисто физических. Только при этом условии, по мнению Юма, можно и в нравственной философии достичь результатов таких же точных и стойких, как и выводы, относящиеся к философии природы.
Само заглавие первого философского труда Юма «Трактат о человеческой природе, или Попытка ввести экспериментальный метод в вопросы о нравственности» ясно указывает на то, каким образом намеревался Юм приступить к разрешению предстоящих ему философских проблем. Если, возвращаясь к Локку, мы можем отметить несомненно критическое направление его мысли, выразившееся, между прочим, и в отношении его к Декарту отношение врожденных идей , то Юм пошел дальше, гораздо дальше своего знаменитого предшественника на пути строгой проверки всякого положения, всякого понятия и в своем отрицании возможности познать сущность и причинность вещей.
