Вот и прожили мы больше половины,
Письма римскому другу - из Марциала - Иосиф Бродский. Одесса , ул. Письма к стене Сохрани мою тень. Что сделаешь с человеком, свободным от рождения? Уверенное спокойствие поэтического голоса Бродского — спокойствие космоса, где плавают огненные шары.
И хорошо, что нет. Это, боюсь, не вопрос чутья. Скорее — влиянье небытия на бытие. Охотника, так сказать, на дичь — будь то сердечная мышца или кирпич. Разве что мертвецов в избытке…. Это вовсе не холод, но и не тепло, не смирение, не бесстрастие, не anaesthesia dolorosa2, и уж точно — не опустошенность.
Скорее, от наполненности — это отзвук чего-то иного, за пределом. Как врачу нельзя лечить близких. Большой соблазн биографию Поэта подменить — собственной: от трогательной истории первого «знакомства» не с ним, конечно же, а с текстом до признания в вечной любви.
Еще труднее писать о тех, о ком уже исписаны километры и килограммы разного сорта бумаги. И еще труднее — о тех, кто сам писал свою жизнь и пересоздавал мир: стихами, поэмами, эссе, голосами и памятью других людей. Иосиф Бродский воплощает все три трудности, не иначе как по причине особой вредности характера.
Умножая море публикаций о Бродском, — что само по себе бессмысленное занятие, — еще и, хочешь не хочешь, а вступаешь в некое Сообщество Пишущих о Великом. Оно включает друзей Поэта, его же завистников, исследователей, журналистов, родственников и знакомых, а также особую группу «сидевших с ним как-то в одном таком ресторанчике».
Последняя, как заметила Людмила Штерн, разрасталась и после смерти Бродского. Людмила Яковлевна написала замечательную книгу «Ося. Штерны были друзьями Бродского с Ленинграда и остались таковыми в эмиграции — 36 лет. Воспоминания Людмилы, как и она сама, имеют черты, в принципе свойственные друзьям И. А одна из лучших литературных биографий Бродского принадлежит Льву Лосеву. Что касается журналистов, для них И. Будучи космополитом, не отличался ни отечественным хамством или же угодливостью , ни американским шоуменством.
Но мог ответить достаточно резко и ни капельки не скрывал, если вопрос или вопрошавший ему чем-то не нравились. Вы у них спросите!
Откуда я знаю? Я о них и думать не хочу! У вас же есть какие-то взгляды на их счет… — Нет никаких! О завистниках же просто не хочется говорить.
Бродский — это океан. Океан всегда масштабнее даже самой крупной лужи. В первом — располагаются он сам и его работа. Кроме этого, у него здесь мало что помещается: ну, женщины, дети, коты, вкусности и иные прелести жизни, которые он любит и ценит, но времени на них имеет чаще всего недостаточно. Во втором — происходит то, в чем и проявляется гений: а именно — изумлять, опрокидывать, перекраивать, выворачивать наизнанку, строить заново, избавлять от склероза и наполнять свежей кровью человеческие представления о мире.
Есть мнение, что на таком уровне подлинный гений обладает бессмертием. Какая разница: это утешительная метафора или метафизическая истина? Часто гений получает признание post scriptum, точнее — post mortem1. Приятно, что исключения все-таки имеются. Вот — Бродский.
Еще одна особенность гения — он не склонен оправдывать ожидания. А ожиданий от него, естественно, много.
К примеру: что, помимо его собственной работы — будь то квантовая теория или уникальная поэзия, — он будет глубоко проницать и мудро щуриться на все явления цивилизации, включая женскую моду, озоновую дыру и политический кризис.
Но Бродский, при отсутствии высшего и среднего образования, умудрился вобрать в себя колоссальное количество знаний — литературы, музыки, живописи, истории, языков, архитектуры и др. Поскольку гения вечно путают с духовным лидером и мудрецом, от него также ожидают беспорочной жизни, просветленного взора, вселенского гуманизма и иных нечеловеческих качеств. Однако в том, что не касается его работы которая на самом деле невероятно тяжела и практически беспрерывна , гений — вполне нормальный человек, который в промежутке между рождением и смертью успевает натворить всякого.
Он влюбляется, ревнует, страдает, бесится, напивается, хамит близким, мечется, совершает необъяснимые поступки, болеет, капризничает, сплетничает, забывает, кокетничает, задирает нос, язвит, впадает в депрессию, бездельничает, брюзжит… Он имеет право ошибаться и даже противоречить самому себе — как каждый из нас. Быть может, одной человеческой слабости у гения и нет: он не совершает подлостей.
По крайней мере, Пушкин так думал… От гения вообще ожидают каких-то крайностей, полюсов, пределов. Обычно он никак этого не может: слишком занят. Он мог довести до слез, как яростных, так и умиленных, но его прощали и любили. Штерн рассказывает: однажды Бродский без видимых на то причин не пригласил ее на день своего рождения — это было знаком ссоры.
Не выдержав, она позвонила ему — и после краткого ответа «рухнула на диван упиваться своим горем». Когда через несколько минут он перезвонил с извинениями, Люда окончательно захлебнулась от слез. Дело выяснилось: слухи, недоразумения, преувеличения…. После дня рождения, когда гости уже стояли в дверях, Бродский вспомнил о новом «стишке» его словечко.
Он прочел «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»:.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; перешел на шепот. Теперь мне сорок». Что стоили мои мельчайшие сиюминутные обиды и претензии к нему по сравнению с его размышлениями о жизни…». За какое-нибудь правое дело.
К советской власти Иосиф Александрович относился как к неизбежному злу, то есть — с величественным пренебрежением, чем и доводил ее до бешенства.
Откровенно антисоветских текстов в ранней поэзии Бродского, не найти. Да, собственно, и в поздней. Бродский — вообще не из тех людей, которые склонны к каким-либо «анти-». Скорее уж, «над» или «вне».
Отсюда надмирная интонация многих его стихотворений. Он из тех, кто «стоит на окраине, наблюдает и комментирует». Ранние «комментарии» Бродского были о еврейском кладбище, сломанной греческой церкви, любимой девушке, смерти Джона Донна и в целом о взглядах на мир, — но советская власть никак там не присутствовала, разве только посредством «мрачно-неуловимого критицизма». Позже Иосифа Александровича раздражали бесконечные вопросы о судебном процессе и «диссидентстве»: он не желал представать жертвой.
Он ненавидел советскую власть и коммунизм последовательно и аргументированно, но не собирался бороться с системой. Само существование Поэта было ее отрицанием. Нынче ветрено и волны с перехлёстом. Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги. Дева тешит до известного предела — дальше локтя не пойдёшь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятья невозможны, ни измена! Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь?
Чем он занят? Всё интриги? Всё интриги, вероятно, да обжорство. Я сижу в своём саду, горит светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Вместо слабых мира этого и сильных — лишь согласное гуденье насекомых. Толковым был купцом он — деловит, но незаметен. Умер быстро — лихорадка. По торговым он делам сюда приплыл, а не за этим. Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем. Он в сражениях Империю прославил.
Сколько раз могли убить! Даже здесь не существует, Постум, правил. Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря. И от Цезаря далёко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Чтобы лужу оставлял я — не бывало. Вот найдешь себе какого-нибудь мужа, он и будет протекать на покрывало. Как сказал мне старый раб перед таверной: "Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный. Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом. Разыщу большой кувшин, воды налью им Как там в Ливии, мой Постум, — или где там? Неужели до сих пор еще воюем? Худощавая, но с полными ногами. Ты с ней спал еще Недавно стала жрица. Жрица, Постум, и общается с богами. Приезжай, попьем вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются созвездья. Забери из-под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле в дом гетер под городскую нашу стену. Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену.
Дверь распахнутая, пыльное оконце, стул покинутый, оставленное ложе. Ткань, впитавшая полуденное солнце.
